Когда-то, точнее в 1993 году, жил после шумного Парижа один с двумя собаками в полуземлянке Веселовских на горе, в заповеднике "Столбы". Там я жил на вершине горы, а сейчас — в долине реки Мана. Тогда тоже был декабрь.
Звезд уже множество. Вечные звезды - вечные горы. Вечная смена дня и ночи.
Одиночество, зима, ночь, тишина, Сибирь. И даже не пытаюсь отгонять пугающе - притягательные мысли о мироздании. Это даже не мысли - это непонятная пульсирующая радость и бесформенная тревога одновременно в главном, извечном вопросе о грани перехода всего живого, земного в мир других ценностей - космоса, Вселенной, обращение к Создателю.
Может, кто-то миллиарды - миллиардов лет назад присутствовал при мироздании? Пусть простит меня Господь за эту мою мысленную вольность. Предположить, что Создатель прежде всего сотворил Художника, художника чувствующего, неравнодушного и мыслящего и позвал его посмотреть на сей процесс сотворения мира.
Художник и по сей день с большей или меньшей болью в груди бьется, хочет осознать: - из чего этот мир, уже давно сотворенный, состоит? Хаотичные мысли и чувства не о порядке и о перечислении всего того, что есть на Земле (хотя и не без этого). А о том приблизительно - почему человеку одиноко? И что такое любовь? Как мысль в мгновение преодолевает тысячи и тысячи километров, по каким законам добрая мысль превращается в плохое дело, мы люди, похожие друг на друга или наоборот, откуда мы пришли и куда уйдем...
***
Я в своих работах эмоционален. Но сдержанно эмоционален. Это — мой характер, мое воспитание. Не хочу быть назойливым, навязывать людям свое мировоззрение. Искусство не бывает безадресным. Адресат - зритель отвечает художнику взаимностью, это я могу сказать без ложной скромности и о себе. Как страдает сломанное дерево весной, так и я грущу на этой родной земле, я наполнен радостью тогда, когда земля цветет и обновляется мир видимый, и тоска гнетет, когда увижу первый желтый лист на сырой земле.

Весной 1995 года после трехмесячного пребывания во Франции         / приехал к родителям повидаться. Истосковался по России, а по        родному дому - тем более. Отец мой, Петр Емельянович, сколько себя помню, всегда сажал деревья в саду. Имел душу романтика -Поэта. Мог из леса принести причудливые коряжки, сосновые и еловые лапки, иногда даже цветы. И щедрый был очень. Гостей в первую очередь приглашал в сад, и одаривал всем, что было в ту пору там.
Как всегда, мы с ним осматривали сад. Тепло, тихо и все в таком роскошном цветении, что такого раньше не припомню. На каждой яблоне он прививал по 5 - 6 сортов. Желая показать поближе, папа случайно сломал цветущую ветку, я пожалел, а он махнул рукой и говорит: "Летом от яблок еще столько обломается). И вправду Много лет назад, когда я уезжал из отпуска на работу в лесокомбинат в Удмуртию, моя тринадцатилетняя сестричка Галя плакала навзрыд и впала почти в истерику, говоря, что Толю больше не увижу. И так оно и случилось. Так же отец, в день моего отъезда в Петербург, заторопился ко мне, споткнулся в сенях, заплакал и сказал - "Мы больше не увидимся"
За одну ночь из Красноярска через Москву добрался до деревни своей. Помогли добрые люди из Красноярска, Светлана и Валерий Иванович Сергиенко. Низкий им поклон.
Июнь месяц. Несусветная жара. Отца проводили всей деревней. Его любили и уважали. Уважали не за то, как принято говорить, чего-то достиг. Да ничего по пунктам, по общепринятым меркам он не достиг, да и не стремился к этому. Отец был прост, как сама природа. Он украшал эту природу, сажал деревья и строил дома. В этом его мудрость. Отродясь в деревне не видели чаек. А на следующий день над всей нашей оставшейся семьей кружила белая изящная чайка. А потом тихо над головами проплыл одинокий журавль.
Все решили, что это папа подает нам знаки. И в конце этого лета в саду отца и мамы писал иконы для Тогаевской церкви, в которой меня маленького тайком крестила бабушка. Тайно - потому что мама учительница. Просили повторить старую икону, написанную на сшитых холстах. Ее привезли на телеге. Лошадь удостоилась такой чести. Сделал две большие иконы, тоже на холстах. И писал их в саду, полном яблок. Иконы и яблоки. Тихий сентябрьский вечер. Мама готовит ужин. Топится баня. Слышен стук падающих яблок. Они везде. На еще темно-зеленой траве вперемежку с золотистыми листьями, на фиолетово-розовой земле. Жидкие тучки. Сумерки. Цветы, посаженные сестрой Валентиной, легкие, пригорюнившиеся к осени. Старые, потрескавшиеся доски, бревна. Уставшая за лето природа. Уставший человек. Старый, утомившийся мир.

***

Город в этом полусне живет своей жизнью, а люди внушают себе,
что это они живут в этом городе, в этом таинстве, внутри этого
света...
Душа, возвышаясь над действительностью, поражается своей
легкости, прозрачности и человек счастливо растерян. Как после
долгой болезни.
Грустно, нельзя смотреть на ночи эти через пыльные окна. Не знаю,
по-настоящему ли живу в этих ночах или как посторонний
наблюдатель, боящийся раствориться в них.
А эта белая ночь взорвалась на все мыслимые и немыслимые цвета. Все в ней в движении, все взволнованнее. Пылающим золотом растворился в рваной цветной мозаике облаков шпиль Петра и Павла, осязаемым миражом тонет в водах Невы и колышется на небесах Эрмитаж и буйная лава зелени Летнего сада. Почему-то последние лучи полночного солнца полыхали под Троицким мостом. И эти лучи чайки разбрызгивали по всему городу. Дневной ливень на радость людям омыл весь в тополином серебристом пухе Великий Город. До этого даже при ярком северном солнце город казался усталым, почти однотонным и немногоцветным. Все перепуталось, ночь, хотя и белая, должна была еще больше обесцветить его, но нет, налетели живые, бродячие, большие и дробные россыпи сверкающих цветных пятен, облагороженных взаимными струящимися рефлексами. Будто по городу разбросали огромные охапки всевозможных живых цветов. А на небе бесконечны фейерверк облаков. И люди ликующие, еще не уставшие от ожидания чуда. Слегка обалдевшие от этого праздника жизни, еще не осознавшие, что ожидание роскоши счастья это уже счастье. Может, завтра и пригорюнимся от того, что радость осталась во вчерашнем дне.
Тих и нежен гранитный город, набитый тополиным пухом. В эту краткую пору город возвращается в детство. Он немножко наивен и мечтателен. Катящиеся неслышно по воздуху шарики пуха ласкают камень, обрамляют цветы и траву, стеснительным, теплым не тающим снегом убаюкивают, как начало тихого сна.
И еще одна ночь, вернее, необъяснимый фантастический вечер живо напомнил о себе. Вечер 1 января 2000 года. На черной - пречерной воде Малой Невы, окруженной заснеженными льдами, сияют, сверкают, переливаются белые блики, уходит серьезнейший день -Первый День 2000 года.
Небо над Ростральными колоннами, Биржей, Дворцовым мостом и Эрмитажем сиреневое и многоглубокое. Почему-то вдруг захотелось разглядеть это небо, вонзиться в его глубину - и - невероятно! Бесшумно, большими стаями треугольником, почти без взмаха крылами летят сотни больших белых красивых птиц в сторону Летнего сада!
Что это было? Новогодний Город этого не заметил, но он стал более сказочным, стал предельно таинственным.
Чудесный Город Белых Ночей погрузился, растворился в волшебстве этой ночи. Стал призрачным, невесомым. Гранит и тополиный пух, ожившие скульптуры и дворцы, мосты и их отраженья в одном каком-то матово-светящемся облаке. И вместе с этим облаком город плывет, течет в неизвестность.

***

9
Поздняя осень. Нерадостная пора. Тяжелое, сырое месиво вместо неба. Уставшая от неопределенности, грустная земля с клочками теней и мутными пятнами на ней, напоминающими свет. Если бы не знать, забыть, или потерять веру в то, что все это пройдет, что эта же земля зацветет и будет изобилие солнца - тяжело было бы душе согласиться на бесконечность этого мрака. Торжествуют в эту пору, празднуют отсутствие солнца пыльные, разбитые окна, дребезжащие крыши, выставляются и преследуют везде обшарпанные, облупившиеся стены, как никогда очень много темных углов и как никогда, людям тесно, даже наедине с собой и очень одиноко, даже в набитых троллейбусах.
Вернется солнце. Знаем же, видели, какое оно бывает. Все цвета, все краски мира условны и относительны. Бесцветье сегодняшнего дня завтра на солнце уйдет в небытие. Это же пыльное, разбитое окно на солнце окажется милым, родным или же мы его попросту не заметим.
(Проводившие солнце). Не хочется, проводив его, забыть, что оно вернется, не хочется, проводив его, покорно заснуть и заблудиться, заблудиться и заснуть во - веки вечные, еще раз не встретив солнца. Не хочется бесконечно долго, всю жизнь идти во сне, забыв, что будет утро и будет солнце. Спящий, может быть, и пойдет прямо, не споткнувшись, не исцарапавшись и провалившись в никуда - но придет он в никуда. Или же будет ходить по кругу, не ведая, что он сделал множество кругов и вернулся туда же.

Если не растут крылья, то вырастет что-нибудь другое. Скорее всего
копыта.. 
Но и крыльям мудрая природа приделала когти. Только одни крылья или
крылышки для их носителя небезопасны. Иногда за что-то надо
зацепиться, отдышаться.
Иногда крылья приделаны только для красоты.
И тогда когти - главные герои.
Бог не станет говорить с тем, у кого нет времени слушать.
Память — мера времени.
Выстирал отцветшую память.
Она ярче не стала, хуже поблекла. И время стало белесым, неясным,
рваным и скомканным.

***

Покойно и уютно чувствуешь себя рядом с просветленным душой человеком. Так же светло и чисто вокруг картин, где нет фальши, назойливых нравоучений и агрессии.
Иной раз сближаю цвета и тона в почти монохром, и кажется, что это происходит само по себе, без моего участия, а иногда каждый сантиметр, мазок хочется усилить цветом больше, чем того заслуживает серая действительность.
Будто не один, а два человека во мне вспоминают свое детство. У одного оно, детство, какое-то с углами, мерзлыми комками земли, холщовой школьной сумкой, кирзовыми огромными отцовскими сапогами и страхом, с озябшими руками.
На всем этом беспокойные темные пятна теней, холодные коричнево-серые обрывки памяти. В этом мире спотыкался, падал, зарабатывал синяки на детском теле и раны внутри, слезы, которые глотал от беспомощности и первых уроков несправедливости.
Для второго человека в сегодняшнем во мне - детство мое купается в солнечных бликах и россыпях полевых цветов, в нем густые белые облака, аромат цветов черемухи в цветных сумерках, голоса друзей, лики моих родных - будто все это осталось за коромыслом великолепнейшей радуги.

***

Тоненькой - тоненькой ниточкой наметилась мысль, даже не мысль, а некий пульс. Оборвалась, опять появилась, их сразу будто-бы и несколько и как бы сплетаются, начинаешь знакомиться с ними, несущими неопределенность, некоторые узнаешь, это из старых запасов. Что-то нужное блеснуло в этой паутинке, не ухватился, паутинка мгновенно отсырела, отяжелела, стала ветхой - и рухнула в пропасть.
Середина марта. Тихое, теплое утро. Солнцем залито окно. Очнулась, пришла в себя от зимнего несуществованья, муха. Вернулась к жизни. Тепло. Светло. Весна. Впереди - целая жизнь. Но она ожила между двумя оконными рамами.

***

В этом, 2004 году, ровно 40 лет назад, после приема нас в Мариинско-Посадское ГПТУ-11, мы, несколько крестьянских ребят, шли пыльным летом себе в деревню.
Дорога немалая, 25 км. Жара, я, за неимением ничего другого, в зимнем лыжном костюме. Он мне заменял парадный костюм.
По дороге в одной из деревень видим колодец-журавль. Молоденькая, с наших лет девочка угостила нас холодной, чистой водой. Полное ведро прохлады, солнца, улыбки девочки и первые самостоятельные шаги в неизвестное будущее. Почему-то это ведро с водой никогда не забывается.
Хочу побыть у этого колодца, если он сохранился, поклониться и сказать «Спасибо».

***

Вечера, ночи весенние, набитые до отказа ароматом цветущей черемухи и сирени. Мужики деревенские, парни, сидящие на бревнах перед своими избами, баньками с баянами и гармошками на коленях. Неожиданно даже для себя, неосторожно обнажали перед всеми страдающую душу неумирающими аккордами«Маньчжурских сопок ,"Дунайских волн Они - взрослые. Я крохотный мальчонка, ничего еще не видевший и не осознавший пугающую громадность и сложность этого мира - что же я то плакал от этих мелодий? Из этого далека слышу долетающие до сего дня тихие уже голоса, звуки ушедшего детства и дня уходящего.

Скрипка...одно из чудеснейших чудес, сотворенных человеком. И сейчас-то слушаешь ее далеко не часто и услышав, записываешь ее звуки в душе как праздник возвышенный и неординарный. А когда и вовсе впервые - то останется в тебе на всю жизнь. Если скрипка сама по себе чудо из чудес, то не меньшим чудом, потрясением для меня было то, что в самом раннем детстве, в 3 или 4 года, слушал скрипача в нашем старом, добром, родном доме. А играл пастух. Прошла гроза, был ливень, уже стемнело, горит керосиновая лампа ([еще одно чудо, когда позже провели в деревне электричество), отец прикуривает цигарку с махоркой от этой лампы. Соседи, зашедшие к отцу покурить, повздыхать и помолчать в тишине. Посередине избы под кольцом на потолке для люльки, высокий человек. Он играет на скрипке. Мужики молчат. Почему запомнилась вот эта скрипка, пастух, на ней сыгравший? Я совсем - совсем маленький, мне тогда в голову не приходило, не знал, что скрипка - этот инструмент - сама по себе шедевр и ее надо запомнить на всю жизнь Сейчас пытаюсь понять и думаю, что дело в контрастах, как и вся наша жизнь состоит из них. Наша бедная маленькая деревушка, мой старый родной дом - и вдруг в нем такое изящество, как скрипка. Тогда должно было казаться, что все это не более чем диковинка, но ведь в детстве все впервые, все в диковинку. Чем больше проходишь дорог в этой жизни - тем больше контрастов, тем больше расстояний между полюсами, крайними точками.

***

В прошлом, 2000 году, с Анатолием, мужем сестры, обшивали свежими досками, в народе называемыми «вагонками», свой дом. «Свой» я называю родительский дом. Дому уже 40 лет. А родился я в старом. А этот дом мы построили в 1961 году. Мне было 12 лет, помню, был очень сильный ураган. В сосновом бору, как в какой-то апокалипсической картине, после бури торчали, лежали, обнявшись, так и не упав, с натянутыми, огромными, свежими струнами расщепленных стволов, золотые сосны. Это называлось буреломом. Из этого некондиционного леса лесхоз разрешил построить отцу дом. Хорошо запомнилось, как с отцом, сидя на штабеле досок, строгали их двуручным рубанком. Уставали руки, но втайне радовался - помогаю папе в серьезном деле.
На вагонках - досках с внутренней стороны мы всей семьей оставили свои имена и пожелания. Так мы отметили переход из двадцатого в двадцать первый век.
Очень были рады, как народ наш деревенский хвалил наш труд.
Через год с племянником Сережей сделали новую дверь для избы. Та дверь за 40 лет, конечно же, расшаталась. Петли, гвозди, дверные ручки- все кованое в нашей деревенской кузнице, которую хорошо помню. Это было такое серьезное, загадочное место для всех ребятишек. Кузнецы доверяли качать горн, и даже иногда вручали тяжеленный молоток для грубой обработки добела накаленной металлической болванки.
Дверную кованую ручку возьму с собой на память в Петербург - сколько раз близкие, родные мне люди брались за эту бесхитростную скобу. И сколько же раз я выходил и входил в эту дверь!

***

Каждый раз, возвращаясь в Дом родной на Родине, возвращаясь, а не «приезжая» и не «посещая» родительский дом, прохожу полем с автобусной остановки в Эльбарусово до своей деревни пешком.
Моей деревни еще не видать, она в низине, и первое, на что обращаю свой взгляд - это лес на горизонте, лес, появившийся на поле в пустом месте и выросший годами, веками, посаженный руками наших предков и нами до сегодняшнего дня. Под этими деревьями покоятся, завершив дела свои земные, наши родные и близкие из нескольких деревень.
Здесь наши прапрадедушки и прапрабабушки, и уже те, с которыми, казалось бы, совсем недавно бегали босиком между холмиками с деревянными крестами...
Мысленно пожелаю им всем царствия небесного, начинаю перечислять имена своих близких родных и односельчан и до конца не дохожу - уж очень многих нет среди нас.
Дохожу до ряда высоченных тополей — они были посажены лет 30 тому назад - загораживали совхозный сад от северных ветров. Но сад погиб в зиму на 1978-79 год. До сих пор снится этот сад. Сад, детство мое и отрочество — это одно неразделимое целое.
С этой суровой зимы до сих пор не оправился наш старый лес, до которого от нашего дома рукой подать. Многие огромные дубы вымерзли, долго стояли как черные памятники со скрюченными руками-ветками. Этот древний лес изменился, стал другим, не таким, каким помню с детства. Дубы погибли, нет мощных крон, много света и появилась поросль. Малинник, орешник, трава и крапивник - где и не пройти.
Тем не менее, он тот же, этот лес. Когда идешь по тропинке, проложенной со дня основания нашей деревни, проходишь мимо этих деревьев, которые знали Бог весть с каких времен всех наших жителей, которые ушли от нас и покоятся уже в другом лесу, посаженному проводившими их в последний путь.
И на деревья эти возле тропинки в древнем нашем лесу, смотришь как на святых.
В этом лесу в самом раннем детстве получил первый потрясающий урок теории вероятности. Или невероятности.
Отец часто брал меня в лес и летом, и зимой. Ходили мы с ним по самую что ни есть мужицкую работу - валить лес. Хотел и к труду приучить, втайне ему было лестно перед другими мужиками. «Вот, - говорили ему,- у тебя помощник растет» Зима, морозно, повалили громадный дуб, распилили, отец стал тесать топором и точно напополам разрубил жакан (пулю на медведя) величиной с лесной орех. Сам по себе случай невелик, но я был потрясен и до сих пор удивлен. Надо же, в таком огромном лесу, и именно на этом громадном дубе, с первого удара топора попасть в невидимую пулю - это ли не урок для всей жизни. Значит, есть в этом мире нечто, есть некий закон, по которому даже самые невероятно затаенные вещи когда-то дадут о себе знать.